Неточные совпадения
Запомнил Гриша песенку
И голосом молитвенным
Тихонько в семинарии,
Где было темно, холодно,
Угрюмо, строго, голодно,
Певал — тужил о матушке
И обо всей вахлачине,
Кормилице своей.
И скоро в сердце мальчика
С
любовью к бедной матери
Любовь ко всей вахлачине
Слилась, — и лет пятнадцати
Григорий твердо знал уже,
Кому отдаст всю жизнь свою
И за кого
умрет.
— Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что? — говорила Кити быстро. — То, что я была влюблена в человека, который меня знать не хотел, и что я
умираю от
любви к нему? И это мне говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и притворств!
Она оставляла жизнь без сожаления, не боялась смерти и приняла ее как благо. Часто это говорят, но как редко действительно бывает! Наталья Савишна могла не бояться смерти, потому что она
умирала с непоколебимою верою и исполнив закон Евангелия. Вся жизнь ее была чистая, бескорыстная
любовь и самоотвержение.
Мне грустно вспомнить об этом свежем, прекрасном чувстве бескорыстной и беспредельной
любви, которое так и
умерло, не излившись и не найдя сочувствия.
И мало того, что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед концом своим должна видеть, как станут
умирать в невыносимых муках отец и мать, для спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою; мало всего этого: нужно, чтобы перед концом своим мне довелось увидать и услышать слова и
любовь, какой не видала я.
Понемногу она стала привыкать к нему, но все еще робела в его присутствии, как вдруг ее мать, Арина,
умерла от холеры. Куда было деваться Фенечке? Она наследовала от своей матери
любовь к порядку, рассудительность и степенность; но она была так молода, так одинока; Николай Петрович был сам такой добрый и скромный… Остальное досказывать нечего…
— Подумай: половина женщин и мужчин земного шара в эти минуты любят друг друга, как мы с тобой, сотни тысяч рождаются для
любви, сотни тысяч
умирают, отлюбив. Милый, неожиданный…
Нет, нет у ней
любви к Штольцу, решала она, и быть не может! Она любила Обломова, и
любовь эта
умерла, цвет жизни увял навсегда! У ней только дружба к Штольцу, основанная на его блистательных качествах, потом на дружбе его к ней, на внимании, на доверии.
—
Умрете… вы, — с запинкой продолжала она, — я буду носить вечный траур по вас и никогда более не улыбнусь в жизни. Полюбите другую — роптать, проклинать не стану, а про себя пожелаю вам счастья… Для меня
любовь эта — все равно что… жизнь, а жизнь…
— Ты сомневаешься в моей
любви? — горячо заговорил он. — Думаешь, что я медлю от боязни за себя, а не за тебя? Не оберегаю, как стеной, твоего имени, не бодрствую, как мать, чтоб не смел коснуться слух тебя… Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю тебе, что если б ты с другим могла быть счастливее, я бы без ропота уступил права свои; если б надо было
умереть за тебя, я бы с радостью
умер! — со слезами досказал он.
Но ни ревности, ни боли он не чувствовал и только трепетал от красоты как будто перерожденной, новой для него женщины. Он любовался уже их
любовью и радовался их радостью, томясь жаждой превратить и то и другое в образы и звуки. В нем
умер любовник и ожил бескорыстный артист.
Полгода томилась мать на постели и
умерла. Этот гроб, ставши между ими и браком — глубокий траур, вдруг облекший ее молодую жизнь, надломил и ее хрупкий, наследственно-болезненный организм, в котором, еще сильнее скорби и недуга, горела
любовь и волновала нетерпением и жаждой счастья.
— Наташа была хорошенькая, но бесцветная, робкая натура. Она жила, пока грели лучи солнца, пока
любовь обдавала ее теплом, а при первой невзгоде она надломилась и зачахла. Она родилась, чтоб как можно скорее
умереть.
— Ты прелесть, Вера, ты наслаждение! у тебя столько же красоты в уме, сколько в глазах! Ты вся — поэзия, грация, тончайшее произведение природы! — Ты и идея красоты, и воплощение идеи — и не
умирать от
любви к тебе? Да разве я дерево! Вон Тушин, и тот тает…
Катерина Васильевна влюбилась в Соловцова за его письма; она
умирала от
любви, основывавшейся только на ее мечтах.
Как же она
умирает от
любви к нему?
Да и, вообще, можно ли
умирать от
любви?
— Вы, которая вчера сказали мне: лучше
умереть, чем дать поцелуй без
любви?
Полозов очень удивился, услышав, что упадок сил его дочери происходит от безнадежной
любви; еще больше удивился, услышав имя человека, в которого она влюблена, и твердо сказал: «Пусть лучше
умирает, чем выходит за него.
Значат, если при простом чувстве, слабом, слишком слабом перед страстью,
любовь ставит вас в такое отношение к человеку, что вы говорите: «лучше
умереть, чем быть причиною мученья для него»; если простое чувство так говорит, что же скажет страсть, которая в тысячу раз сильнее?
— Друг мой, милое мое дитя! о, не дай тебе бог никогда узнать, что чувствую я теперь, когда после многих лет в первый раз прикасаются к моим губам чистые губы.
Умри, но не давай поцелуя без
любви!
Он женился рано, по
любви; жена его, моя мать,
умерла очень скоро; я остался после нее шести месяцев.
«Вчера, — пишет она, — была у меня Эмилия, вот что она сказала: „Если б я услышала, что ты
умерла, я бы с радостью перекрестилась и поблагодарила бы бога“. Она права во многом, но не совсем, душа ее, живущая одним горем, поняла вполне страдания моей души, но блаженство, которым наполняет ее
любовь, едва ли ей доступно».
Он
умер, окруженный
любовью нового поколения, сочувствием всей образованной России, признанием своих врагов.
Княгиня осталась одна. У нее были две дочери; она обеих выдала замуж, обе вышли не по
любви, а только чтоб освободиться от родительского гнета матери. Обе
умерли после первых родов. Княгиня была действительно несчастная женщина, но несчастия скорее исказили ее нрав, нежели смягчили его. Она от ударов судьбы стала не кротче, не добрее, а жестче и угрюмее.
Я не мог
умереть от
любви так, как
умер он, да, правду сказать, и не хотел этого.
Любовь Андреевна. Я сейчас
умру. Подите, Яша, узнайте, кому продано.
Что Христос
умер на кресте смертью раба, что Правда была распята, — это факт, который все знают, который принуждает и насилует, его признание не требует ни веры, ни
любви; этот страшный факт дан всему миру, познан миром.
Любовная летопись гласит, что валдайские красавицы от
любви не
умирали… разве в больнице.
Они расстались. Евгений Павлович ушел с убеждениями странными: и, по его мнению, выходило, что князь несколько не в своем уме. И что такое значит это лицо, которого он боится и которое так любит! И в то же время ведь он действительно, может быть,
умрет без Аглаи, так что, может быть, Аглая никогда и не узнает, что он ее до такой степени любит! Ха-ха! И как это любить двух? Двумя разными
любвями какими-нибудь? Это интересно… бедный идиот! И что с ним будет теперь?
— Здравствуйте, моя дорогая! — сказала она немножко в нос, слабым, бледным голосом, с расстановкой, как говорят на сцене героини, умирающие от
любви и от чахотки. — Присядьте здесь… Я рада вас видеть… Только не сердитесь, — я почти
умираю от мигрени и от моего несчастного сердца. Извините, что говорю с трудом. Кажется, я перепела и утомила голос…
К голосу моему попривыкла ты; мы живем с тобой в дружбе, согласии, друг со другом, почитай, не разлучаемся, и любишь ты меня за мою
любовь к тебе несказанную, а увидя меня страшного и противного, возненавидишь ты меня несчастного, прогонишь ты меня с глаз долой, а в разлуке с тобой я
умру с тоски».
Когда известная особа любила сначала Постена, полюбила потом вас… ну, я думала, что в том она ошиблась и что вами ей не увлечься было трудно, но я все-таки всегда ей говорила: «Клеопаша, это последняя
любовь, которую я тебе прощаю!» — и, положим, вы изменили ей, ну,
умри тогда,
умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив, жить хотим… у нас сейчас явился доктор, и мне всегда давали такой тон, что это будто бы возбудит вашу ревность; но вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало не в ком, а доктор все тут и оказывается, что давно уж был такой же amant [любовник (франц.).] ее, как и вы.
Любовь к Мари в герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она
умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи...
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы
умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе не знал утех
любви и что это никогда для него и не существовало.
То видел он, что Марья Петровна
умирает, что он один успел приехать к последним ее минутам, что она прозрела и оценила его
любовь, что она цепенеющею рукой указывает ему на шкатулку и говорит:"Друг мой сердечный!
Последние слова Раиса Павловна произнесла с опущенными глазами и легкой краской на лице: она боялась выдать себя, стыдилась, что в этом ребенке видит свою соперницу. Она любила Лушу, и ей тяжело было бы перенести слишком тесное сближение ее с Прейном, с которым, собственно, все счеты были давно кончены… но, увы! —
любовь в сердце женщины никогда не
умирает, особенно старая
любовь.
— Нечистая она, наша бабья
любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот смотрю я на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы идут и в Сибирь,
умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, — идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое, близкое!
Разве
умерло мое уважение к Егору, моя
любовь к нему, товарищу, память о работе мысли его, разве
умерла эта работа, исчезли чувства, которые он вызвал в моем сердце, разбито представление мое о нем как о мужественном, честном человеке?
Может ли быть допущена идея о смерти в тот день, когда все говорит о жизни, все призывает к ней? Я люблю эти народные поверья, потому что в них, кроме поэтического чувства, всегда разлито много светлой, успокоивающей
любви. Не знаю почему, но, когда я взгляну на толпы трудящихся, снискивающих в поте лица хлеб свой, мне всегда приходит на мысль:"Как бы славно было
умереть в этот великий день!.."
— Любил, — говорит, — любил, злодей, любил, ничего не жалел, пока не был сам мне по сердцу, а полюбила его — он покинул. А за что?.. Что она, моя разлучница, лучше меня, что ли, или больше меня любить его станет… Глупый он, глупый! Не греть солнцу зимой против летнего, не видать ему век
любви против того, как я любила, так ты и скажи ему: мол, Груша,
умирая, так тебе ворожила и на рок положила.
— Послушайте, Калинович! — начала она. — Если вы со мной станете так говорить… (голос ее дрожал, на глазах навернулись слезы). Вы не смеете со мной так говорить, — продолжала она, — я вам пожертвовала всем… не шутите моей
любовью, Калинович! Если вы со мной будете этакие штучки делать, я не перенесу этого, — говорю вам, я
умру, злой человек!
— Только не для Индианы. По ее натуре она должна была или
умереть, или сделать выход. Она ошиблась в своей
любви — что ж из этого? Для нее все-таки существовали минуты, когда она была любима, верила и была счастлива.
— Ни то, ни другое, — возразил князь, — ненавидеть вам ее не за что, да и беспокоиться особенно тоже нечего. В наше время женщины, слава богу, не
умирают от
любви.
Как же ему было остаться? Мать желала — это опять другое и очень естественное дело. В сердце ее отжили все чувства, кроме одного —
любви к сыну, и оно жарко ухватилось за этот последний предмет. Не будь его, что же ей делать? Хоть
умирать. Уж давно доказано, что женское сердце не живет без
любви.
— А разве от нее зависело полюбить графа? Сам же твердил, что не надо стеснять порывов чувства, а как дело дошло до самого, так зачем полюбила! Зачем такой-то
умер, такая-то с ума сошла? — как отвечать на такие вопросы?
Любовь должна же кончиться когда-нибудь: она не может продолжаться век.
— Сжальтесь надо мной! — заговорила она, — не покидайте меня; что я теперь без вас буду делать? я не вынесу разлуки. Я
умру! Подумайте: женщины любят иначе, нежели мужчины: нежнее, сильнее. Для них
любовь — все, особенно для меня: другие кокетничают, любят свет, шум, суету; я не привыкла к этому, у меня другой характер. Я люблю тишину, уединение, книги, музыку, но вас более всего на свете…
Наконец, ежели вы не
умерли, любящая жена ваша, которая не спала двадцать ночей во время вашей болезни (что она беспрестанно вам повторяет), делается больна, чахнет, страдает и становится еще меньше способна к какому-нибудь занятию и, в то время как вы находитесь в нормальном состоянии, выражает свою
любовь самоотвержения только кроткой скукой, которая невольно сообщается вам и всем окружающим.
Люди, любящие так, никогда не верят взаимности (потому что еще достойнее жертвовать собою для того, кто меня не понимает), всегда бывают болезненны, что тоже увеличивает заслугу жертв; большей частью постоянны, потому что им тяжело бы было потерять заслугу тех жертв, которые они сделали любимому предмету; всегда готовы
умереть для того, чтоб доказать ему или ей всю свою преданность, но пренебрегают мелкими ежедневными доказательствами
любви, в которых не нужно особенных порывов самоотвержения.
Для
любви, для нее одной, стоит рождаться на свет, и прискорбно
умирать потому только, что приходится расстаться с нею и нет больше надежды испытать ее снова».